Хочешь изменить мир — начни с себя!
Originally posted by at Режиссер Виталий Манский - о Корее и документалистах
Российский режиссер украинского происхождения Виталий Манский открыл фестиваль документального кино Docudays UA своей новой картиной "В лучах солнца". Это однозначно одна из лучших документальных лент, снятых россиянами за последнее время.
Действие происходит в столице Северной Кореи, а в центре фильма – история восьмилетней школьницы Зин Ми, которую принимают в северокорейский аналог пионерской организации. "В лучах солнца" поражает всем: от великолепной операторской работы (практически каждый кадр – самодостаточная картина) до условий, в которых проходили сами съемки.
Когда съемочная группа приехала в Пхеньян, выяснилось, что работать по собственному плану не удастся: правительство написало для фильма Манского собственный сценарий. Более того, вместо людей с их личными историями режиссер увидел актеров, которые исполняют навязанные правительством роли, а вместо жизни – постановку, имитирующую образцово-показательный мир Северной Кореи.
Сам же режиссер картины с 2014 года подвергается репрессиям в России: министр культуры Владимир Мединский отозвал финансирование его фильма "Родные" про события в Украине и заявил, что из-за однозначной политической позиции Манского господдержки он больше не получит.
— Кто автор фильма "В лучах солнца"? Вы или правительство Северной Кореи?
— Я думаю, что этот вопрос правомерен в отношении к любому документальному фильму. Кто, например, автор фильма "Эми", который получил "Оскар"? Наверное, Эми Уайнхаус . Это же она прожила эту жизнь — короткую, драматическую и трагическую, это она сделала финал картины, которая нас всех потрясает.
Документалист зависит от реальности, которую он показывает.
— Но ведь это не реальность, а псевдореальность, которая была выстроена специально для вас.
— Эта псевдореальность и является реальностью. Я фиксировал то действие, которое разворачивалось на моих глазах. Более того, я не был к этому готов. Когда я ехал снимать, то, конечно, понимал, что наши съемки будут сопряжены с огромным количеством каких-то препятствий, но не такого рода. Сквозь это невозможно было пробиться к реальности.
Я же думал, что там есть некая реальность, которая от нас скрыта. К моменту начала съемок у меня уже была первая ознакомительная поездка, и мне казалось, что там чуть-чуть надо шторку отодвинуть — и ты куда-то проникнешь. Но потом ты понимаешь, что ты шторку отодвигаешь, а там следующая шторка, а дальше еще одна и еще. Кроме шторок ничего нет!
Сначала меня охватил страх, что ничего не получается, картина не собирается. А потом вдруг понял, что передо мной разыгрывается самая настоящая реальность, провел переговоры с нашей группой, и мы продумали систему, как мы эту реальность будем фиксировать.
— В какой момент представители правительства заподозрили, что вы снимаете не совсем то, что они думали?
— Я думаю, что сразу. Но тут нужно понимать, что они нас заподозрили, но не в этом. Мне кажется, то, что явилось ключом фильма, они и не поняли. Они, в принципе, нас подозревали, но не могли понять, в чем именно. У нас с ними были постоянные конфликты.
Дело в том, что у них очень жесткие регламентации того, как должны выглядеть съемки в Северной Корее. Например, нельзя, чтобы лики вождей были частично в кадре. Допустим, мы находимся в этом холле. Значит, здесь должно быть, как минимум, две группы с портретами вождей и, поскольку холл большой, то еще наверняка статуя одного из вождей.
Если я хочу снять ваш крупный план, то статуя вождя не может быть на фоне портрета, она не может быть боком, не может быть отрезано туловище, ноги, — только полностью статуя. Более того, вождь не может быть закрыт цветами, например.
На улице всегда огромные портреты вождей, но очень много всяких проводов. Провода тонкие, но они частично идут на фоне вождей, и такие кадры тоже не имеют права на существование.
В каждом общественном месте при входе стоит бетонная картина с вождями, и чтобы на эту картину не падали снег и дождь, она с козырьком. Значит, по законам мироздания, большую часть дня этот козырек дает тень на картину. Так вот изображение этой картины с тенью тоже запрещено на государственном уровне. Она должна быть только полностью освещена, а это возможно лишь днем, когда солнце в зените.
— Они эти кадры у вас удаляли?
— Удаляли. Мы пытались эти вещи обсуждать, но они не соглашались. Ничего того, что вошло в фильм, они не видели. Если бы они это увидели, нас бы в лучшем случае депортировали из страны в течение 24 часов.
— Как вам удалось вывезти эти кадры?
— Не комментирую.
— Как выглядело пространство этой псевдореальности на самом деле? В кадре же мы видим только ширму, где все чисто, выстроено.
— Так и выглядело. Например, школа, которую мы снимали. Это большая, достаточно красивая, эффектно выстроенная школа. Огромный холл. Ты входишь и попадаешь в такой атриум с 4-5 этажами коридоров, и в центре — огромная мозаика, естественно, с изображением вождя, в данном случае в детстве. А дальше начинаются ощущения, трудно передаваемые камерой.
Мы снимали в этой школе в феврале. В первый же день съемок я околел до чертей. На следующий день, когда мы пошли туда снимать, я надел все, что взял с собой в Корею. На мне было двое штанов, три рубахи, две майки, я всегда был в шапке, варежках и шарфе, в куртке.
Там был пронизывающий холод, поскольку это огромное неотапливаемое бетонное помещение. В нем можно просто умереть. Но теперь возникает вопрос: как дети находятся в этом помещении? Я вижу, что у них под тонкими школьными формами поддеты какие-то свитерки, но, в принципе, они все равно сидят голые. Как они это выдерживают?
Мне кажется, если внимательно пересмотреть урок, видно, что эти дети от мороза просто офигевшие. У девочки, например, пальцы не разжимаются. Это чувствуется, но передать это камерой невозможно. И вот таких "чудес" там очень много.
А еще в первый день, когда было очень холодно, я сказал: "Чайку бы", — и увидел, с каким испугом отреагировал сопровождавший нас человек. Минут через 40-50 мне принесли один стакан еле теплого чая. Но когда я говорил "чайку", я, конечно, не имел в виду только себя, а как минимум съемочную группу. Мне его подали так, будто это банка черной икры. Где они этот чай взяли, чего он им стоил и где питаются дети?
— Фраза, которая появляется ближе к концу фильма, о том, что дети, возможно, живут в школе, а рабочие – в бараках на заводе, – приводит в ужас.
— На самом деле все, что я говорю о Северной Корее, находится в зоне догадок. Точной информации мы не получали.
Когда мы были на втором этаже образцовой молочной фабрики, там, где нельзя было находиться, я увидел через окно барак. По окнам было понятно, что он жилой. Более того, там я случайно попал в душевую и увидел, как мылись тридцать женщин. Потом они с замотанными головами перебегали в тот самый барак. То есть делать вывод о том, как они там живут, я могу только по таким намекам.
— Вы успели понять, что за психология у людей, которые живут в такой тотальной инсталляции?
— Мне кажется, что там нет психологии. Можете поставить под этим копирайт. Мне кажется, что там вообще ничего нет.
С одной стороны, мы все рождаемся с чувствами. С другой стороны, может быть, система переключает эти чувства. Человек там не владеет собой, у него совсем нет ничего личного. Там все вплоть до одежды является собственностью государства. Проявлений личностного я там не встречал.
Ведь проявление личностного необязательно что-то яркое, мощное, эффектное. В любой стране мира, где я снимал, люди могут закрыть лицо, поставить руку – что угодно. Но в Северной Корее никто этого не делал. Никто не проявлял своего отношения. Ведь нежелание сняться – это личное отношение. Даже, в конце концов, ну, зайди я в женскую баню в Киеве, ну, будет же реакция! Это же совершенно естественно. Но тут ноль! Я открываю дверь — мужчина смотрит на 30 голых женщин, а они не реагируют!
— В течение фильма заметно, как страдает главная героиня из-за того, что ей приходится выполнять роль образцово-показательной школьницы: плачет во время урока танца, когда не может правильно повторить движения, потом буквально рыдает в конце, когда снова что-то не получается. Как человек, который стал, по сути, инициатором этой инсталляции, вы не чувствовали вины перед этой девочкой и перед людьми, которым нужно было повторять действия по сценарию?
— У меня есть более интимный ответ, который в большей степени отражает мои чувства. Но мне кажется, аудитория хочет более простых и понятных ответов. А простой и понятный ответ заключается в следующем: либо ты там снимаешь кино, либо ты не снимаешь кино. Либо ты документалист, либо нет.
Как правило, в дискуссиях используется такая формулировка: если горит дом, вы снимаете или тушите? Это стандартный вопрос для документалиста. Более того, этот вопрос мы в свое время поставили как дискуссионный на сайте документалистов. И что любопытно, они ответили 50/50. Если бы этот опрос проводился сейчас через фейсбук, было бы соотношение примерно 60/40, где 40 % — это ответ "снимать".
Могу сказать, что эти 40 — действительно мощные, сильные документалисты, а 60 – случайные люди в профессии. Потому что врач, который падает в обморок от вида крови, – не врач. Конечно, врач обязан сочувствовать больному, но это сочувствие должно быть в определенной дозе, чтобы оно не помешало ему помочь больному и провести эту операцию.
— Северная Корея реализовала тот самый соцреализм в настоящих масштабах, который был заложен в Советском Союзе. Сравниваете ли вы эти две истории? Ведь часто говорят, что Северная Корея – это будущее России.
— К счастью, Россия никогда не станет Северной Кореей, по крайней мере, в ближайшие 100 лет. А дальше нам вообще не суждено знать, как будет развиваться история и что будет с цивилизацией.
Но при этом нельзя не признать, что Россия сейчас развернулась в сторону Северной Кореи. Она еще ни одного реального шага в эту сторону не сделала. Но даже то, что она развернулась в эту сторону, является абсолютной катастрофой. И не только для России, но и для тех, кто живет рядом с Россией. Для Украины в том числе.
Это интервью у режиссера Манского взяла УКРАИНСКАЯ ПРАВДА.
Я его несколько сократил, но старался никаких своих акцентов не добавлять.
Эту черную ночь невозможно очернить - как писал когда-то Грэм Грин о режиме Папы-Дока
Действие происходит в столице Северной Кореи, а в центре фильма – история восьмилетней школьницы Зин Ми, которую принимают в северокорейский аналог пионерской организации. "В лучах солнца" поражает всем: от великолепной операторской работы (практически каждый кадр – самодостаточная картина) до условий, в которых проходили сами съемки.
Когда съемочная группа приехала в Пхеньян, выяснилось, что работать по собственному плану не удастся: правительство написало для фильма Манского собственный сценарий. Более того, вместо людей с их личными историями режиссер увидел актеров, которые исполняют навязанные правительством роли, а вместо жизни – постановку, имитирующую образцово-показательный мир Северной Кореи.
Сам же режиссер картины с 2014 года подвергается репрессиям в России: министр культуры Владимир Мединский отозвал финансирование его фильма "Родные" про события в Украине и заявил, что из-за однозначной политической позиции Манского господдержки он больше не получит.
— Кто автор фильма "В лучах солнца"? Вы или правительство Северной Кореи?
— Я думаю, что этот вопрос правомерен в отношении к любому документальному фильму. Кто, например, автор фильма "Эми", который получил "Оскар"? Наверное, Эми Уайнхаус . Это же она прожила эту жизнь — короткую, драматическую и трагическую, это она сделала финал картины, которая нас всех потрясает.
Документалист зависит от реальности, которую он показывает.
— Но ведь это не реальность, а псевдореальность, которая была выстроена специально для вас.
— Эта псевдореальность и является реальностью. Я фиксировал то действие, которое разворачивалось на моих глазах. Более того, я не был к этому готов. Когда я ехал снимать, то, конечно, понимал, что наши съемки будут сопряжены с огромным количеством каких-то препятствий, но не такого рода. Сквозь это невозможно было пробиться к реальности.
Я же думал, что там есть некая реальность, которая от нас скрыта. К моменту начала съемок у меня уже была первая ознакомительная поездка, и мне казалось, что там чуть-чуть надо шторку отодвинуть — и ты куда-то проникнешь. Но потом ты понимаешь, что ты шторку отодвигаешь, а там следующая шторка, а дальше еще одна и еще. Кроме шторок ничего нет!
Сначала меня охватил страх, что ничего не получается, картина не собирается. А потом вдруг понял, что передо мной разыгрывается самая настоящая реальность, провел переговоры с нашей группой, и мы продумали систему, как мы эту реальность будем фиксировать.
— В какой момент представители правительства заподозрили, что вы снимаете не совсем то, что они думали?
— Я думаю, что сразу. Но тут нужно понимать, что они нас заподозрили, но не в этом. Мне кажется, то, что явилось ключом фильма, они и не поняли. Они, в принципе, нас подозревали, но не могли понять, в чем именно. У нас с ними были постоянные конфликты.
Дело в том, что у них очень жесткие регламентации того, как должны выглядеть съемки в Северной Корее. Например, нельзя, чтобы лики вождей были частично в кадре. Допустим, мы находимся в этом холле. Значит, здесь должно быть, как минимум, две группы с портретами вождей и, поскольку холл большой, то еще наверняка статуя одного из вождей.
Если я хочу снять ваш крупный план, то статуя вождя не может быть на фоне портрета, она не может быть боком, не может быть отрезано туловище, ноги, — только полностью статуя. Более того, вождь не может быть закрыт цветами, например.
На улице всегда огромные портреты вождей, но очень много всяких проводов. Провода тонкие, но они частично идут на фоне вождей, и такие кадры тоже не имеют права на существование.
В каждом общественном месте при входе стоит бетонная картина с вождями, и чтобы на эту картину не падали снег и дождь, она с козырьком. Значит, по законам мироздания, большую часть дня этот козырек дает тень на картину. Так вот изображение этой картины с тенью тоже запрещено на государственном уровне. Она должна быть только полностью освещена, а это возможно лишь днем, когда солнце в зените.
— Они эти кадры у вас удаляли?
— Удаляли. Мы пытались эти вещи обсуждать, но они не соглашались. Ничего того, что вошло в фильм, они не видели. Если бы они это увидели, нас бы в лучшем случае депортировали из страны в течение 24 часов.
— Как вам удалось вывезти эти кадры?
— Не комментирую.
— Как выглядело пространство этой псевдореальности на самом деле? В кадре же мы видим только ширму, где все чисто, выстроено.
— Так и выглядело. Например, школа, которую мы снимали. Это большая, достаточно красивая, эффектно выстроенная школа. Огромный холл. Ты входишь и попадаешь в такой атриум с 4-5 этажами коридоров, и в центре — огромная мозаика, естественно, с изображением вождя, в данном случае в детстве. А дальше начинаются ощущения, трудно передаваемые камерой.
Мы снимали в этой школе в феврале. В первый же день съемок я околел до чертей. На следующий день, когда мы пошли туда снимать, я надел все, что взял с собой в Корею. На мне было двое штанов, три рубахи, две майки, я всегда был в шапке, варежках и шарфе, в куртке.
Там был пронизывающий холод, поскольку это огромное неотапливаемое бетонное помещение. В нем можно просто умереть. Но теперь возникает вопрос: как дети находятся в этом помещении? Я вижу, что у них под тонкими школьными формами поддеты какие-то свитерки, но, в принципе, они все равно сидят голые. Как они это выдерживают?
Мне кажется, если внимательно пересмотреть урок, видно, что эти дети от мороза просто офигевшие. У девочки, например, пальцы не разжимаются. Это чувствуется, но передать это камерой невозможно. И вот таких "чудес" там очень много.
А еще в первый день, когда было очень холодно, я сказал: "Чайку бы", — и увидел, с каким испугом отреагировал сопровождавший нас человек. Минут через 40-50 мне принесли один стакан еле теплого чая. Но когда я говорил "чайку", я, конечно, не имел в виду только себя, а как минимум съемочную группу. Мне его подали так, будто это банка черной икры. Где они этот чай взяли, чего он им стоил и где питаются дети?
— Фраза, которая появляется ближе к концу фильма, о том, что дети, возможно, живут в школе, а рабочие – в бараках на заводе, – приводит в ужас.
— На самом деле все, что я говорю о Северной Корее, находится в зоне догадок. Точной информации мы не получали.
Когда мы были на втором этаже образцовой молочной фабрики, там, где нельзя было находиться, я увидел через окно барак. По окнам было понятно, что он жилой. Более того, там я случайно попал в душевую и увидел, как мылись тридцать женщин. Потом они с замотанными головами перебегали в тот самый барак. То есть делать вывод о том, как они там живут, я могу только по таким намекам.
— Вы успели понять, что за психология у людей, которые живут в такой тотальной инсталляции?
— Мне кажется, что там нет психологии. Можете поставить под этим копирайт. Мне кажется, что там вообще ничего нет.
С одной стороны, мы все рождаемся с чувствами. С другой стороны, может быть, система переключает эти чувства. Человек там не владеет собой, у него совсем нет ничего личного. Там все вплоть до одежды является собственностью государства. Проявлений личностного я там не встречал.
Ведь проявление личностного необязательно что-то яркое, мощное, эффектное. В любой стране мира, где я снимал, люди могут закрыть лицо, поставить руку – что угодно. Но в Северной Корее никто этого не делал. Никто не проявлял своего отношения. Ведь нежелание сняться – это личное отношение. Даже, в конце концов, ну, зайди я в женскую баню в Киеве, ну, будет же реакция! Это же совершенно естественно. Но тут ноль! Я открываю дверь — мужчина смотрит на 30 голых женщин, а они не реагируют!
— В течение фильма заметно, как страдает главная героиня из-за того, что ей приходится выполнять роль образцово-показательной школьницы: плачет во время урока танца, когда не может правильно повторить движения, потом буквально рыдает в конце, когда снова что-то не получается. Как человек, который стал, по сути, инициатором этой инсталляции, вы не чувствовали вины перед этой девочкой и перед людьми, которым нужно было повторять действия по сценарию?
— У меня есть более интимный ответ, который в большей степени отражает мои чувства. Но мне кажется, аудитория хочет более простых и понятных ответов. А простой и понятный ответ заключается в следующем: либо ты там снимаешь кино, либо ты не снимаешь кино. Либо ты документалист, либо нет.
Как правило, в дискуссиях используется такая формулировка: если горит дом, вы снимаете или тушите? Это стандартный вопрос для документалиста. Более того, этот вопрос мы в свое время поставили как дискуссионный на сайте документалистов. И что любопытно, они ответили 50/50. Если бы этот опрос проводился сейчас через фейсбук, было бы соотношение примерно 60/40, где 40 % — это ответ "снимать".
Могу сказать, что эти 40 — действительно мощные, сильные документалисты, а 60 – случайные люди в профессии. Потому что врач, который падает в обморок от вида крови, – не врач. Конечно, врач обязан сочувствовать больному, но это сочувствие должно быть в определенной дозе, чтобы оно не помешало ему помочь больному и провести эту операцию.
— Северная Корея реализовала тот самый соцреализм в настоящих масштабах, который был заложен в Советском Союзе. Сравниваете ли вы эти две истории? Ведь часто говорят, что Северная Корея – это будущее России.
— К счастью, Россия никогда не станет Северной Кореей, по крайней мере, в ближайшие 100 лет. А дальше нам вообще не суждено знать, как будет развиваться история и что будет с цивилизацией.
Но при этом нельзя не признать, что Россия сейчас развернулась в сторону Северной Кореи. Она еще ни одного реального шага в эту сторону не сделала. Но даже то, что она развернулась в эту сторону, является абсолютной катастрофой. И не только для России, но и для тех, кто живет рядом с Россией. Для Украины в том числе.
Это интервью у режиссера Манского взяла УКРАИНСКАЯ ПРАВДА.
Я его несколько сократил, но старался никаких своих акцентов не добавлять.
Эту черную ночь невозможно очернить - как писал когда-то Грэм Грин о режиме Папы-Дока
-
-
01.04.2016 в 12:10-
-
01.04.2016 в 12:15